Именинник - Страница 50

Он хотел ее проводить, но она запретила с печальной улыбкой:- после, после, а теперь не до того.

Когда она ушла, Прасковья Львовна строго взглянула на Сажина и заговорила:

— Вот она, русская женщина… Смотрите и казнитесь.

Сажин вернулся в гостиную и, сидя в кресле, ничего не замечал, что делалось кругом. Ему было и жутко и хорошо. Он сравнивал себя с нею и мучился угрызениями совести. Что он такое?.. Может ли он вознаградить хоть сотой долей за это налетевшее счастье? В ней каждое движение так просто и естественно, как в растении: нет ни одной фальшивой ноты или вынужденного штриха, а он полон мучительной раздвоенности и сомнений. Каждый шаг вперед выкупался внутренним разладом и разными побочными внушениями. Не было этой цельности и крепости чувства. И теперь, когда замер шум ее шагов, Сажин вдруг почувствовал поднимавшееся в глубине души знакомое чувство, и его душой овладел страх… Как она посмотрит на него, когда первый пыл страсти минует?

— Что же вы молчите, Павел Васильевич? — спрашивала его Прасковья Львовна, принимая вызывающую позу. — Вы недовольны? Вам мало этого?..

— Я?.. Что я хочу?.. — спрашивал Сажин в свою очередь и горько усмехнулся.

— О чем вы еще думаете?..

Он не понимал ее вопроса и смотрел куда-то в пространство.

— Думали ли вы о том, что нам, женщинам, некого любить?.. — говорила Прасковья Львовна, краснея от волнения. — Некого!.. В другом мы любим наше неудовлетворенное чувство, потому что в наши руки любимый человек поступает инвалидом… Женщина отдает все и получает плату стертой монетой, вышедшей из употребления. В этом — величайшее и непоправимое зло…

— Что же делать?..

— Ах, я сама не знаю…

Сажин отвернулся. Потом он быстро поднялся, как-то неловко сунул холодную руку своей собеседнице и, пошатываясь, как пьяный, вышел из комнаты. Прасковья Львовна проводила его глазами, пока Сажин дошел до угла — он шел с опущенной головой, какой-то расслабленной, колеблющейся походкой.

XXV

В злобинском доме происходила та скрытая семейная драма, какими полно наше тревожное время. Анна Ивановна наотрез объявила мужу, что жить с ним не будет и навсегда уходит из дому. Это известие сначала ошеломило Марфу Петровну, а потом она приняла сторону зятя и напала на дочь с особенным раскольничьим ожесточением и даже бросалась на нее с кулаками. Сам Куткевич пробовал несколько тонов: уговаривал жену, грозил ей и даже плакал.

— Понимаете ли вы, что я жить не могу больше с вами… — коротко объясняла Анна Ивановна. — У нас противоположные вкусы, потребности и мысли.

— Ты влюблена в кого-нибудь?.. — догадывался Куткевич…

— Это мое дело… В качестве оскорбленного мужа, вы можете меня стрелять, резать и водворять на место жительства этапным путем… Мы никогда не понимали друг друга и не поймем…

— Я тебя лишу наследства, — кричала Марфа Петровна.

— Мне ничего не нужно.

— Прокляну!

— Это дело ваше.

— Куда же ты уходишь?..

— Я?.. В народные учительницы.

За Анной Ивановной, конечно, следили, караулили ее каждый шаг и донимали по мелочам, но она была спокойна, как всегда, и только в крайних случаях запиралась на ключ в своей комнате или уходила к Прасковье Львовне. Имя Сажина скоро всплыло наружу и стало повторяться на все лады, особенно Марфой Петровной, которая впадала в какое-то бешеное состояние. Куткевич принял огорченный вид напрасной жертвы и запирался в своем кабинете, где, в качестве обиженного, напивался пьяным. К жене он стал относиться с затаенной злобой, хотя ел по-прежнему прекрасно. Вся эта комедия вызывала в душе Анны Ивановны гадливое чувство и органическое отвращение, которое не знает пощады. Она удивлялась самой себе, что могла жить в этой обстановке, где все — фальшь, ложь и обман.

— Мама, вы напрасно огорчаетесь, — говорила, она матери:- господин Куткевич останется с вами и будет полезен в ваших делах. Можете даже открыть ссудную кассу…

— И будем жить, а ты ступай к тому…

Завертывавший на минутку Пружинкин имел самый жалкий вид и покорно выслушивал ядовитую брань Марфы Петровны, сыпавшуюся на него градом. Улучив минутку, он шопотом докладывал Анне Ивановне:

— А Павел-то Васильевич все собираются куда-то… Книжки свои укладывают, бумаги сбирают, настоящее землетрясение. И Окунева с Корольковым порешили-с… Те было по-старому к нему, а у Павла Васильевича уж свое на уме. Встрепенулись, как орел…

О сути дела Пружинкин ничего не знал, хотя имел все основания догадываться. Он с особенной пытливостью останавливался на выражении лица Анны Ивановны и угнетенно вздыхал, придавленный своими тайными «теребиловскими» соображениями. У старика даже навертывались слезы при мысли, что вот Павел Васильевич — возьмут да и уедут…

Но домашние неприятности и передряги не так страшили Анну Ивановну, как встреча с Сажиным. Ею овладевал непреодолимый страх за него, и она успокаивалась только в его присутствии. Порыв энергии, подхвативший его, сменялся иногда припадками малодушия и сомнений. Раз, когда они сидели вдвоем в гостиной Глюкозовых, Сажин взял Анну Ивановну за руку и проговорил:

— Знаете, какое у меня общее чувство?.. Мне кажется, что все это творится во сне… На самого себя я начинаю смотреть как-то со стороны. Да… Иногда делается даже неловко.

— Я, испытываю нечто подобное…

— И вам не бывает страшно?..

— Нет… то-есть, как сказать…

— Понимаю: у вас есть достаточное количество отрезвляющих обстоятельств… Приходится отстаивать себя, а у меня вся работа происходит внутри и не имеет никакого внешнего регулятора. Так, я недавно сижу у себя в кабинете, задумался, и вдруг вижу и вас и себя: это не галлюцинация, а что-то неуловимое. И я уверен, что действительно видел самого себя… Вот этот взгляд со стороны и перепугал меня… В самом деле, то чувство, которое соединяет людей, — святое чувство, и его можно провести через всю органическую природу. И мне казалось, что я вижу вашу душу со всей чистотой помыслов, со здоровой честностью и могучим чувством. Да… Дальше мне казалось, что вы, делая решительный житейский шаг, не отдаете себе отчета в нем. Всякий человек имеет право дышать, свободно двигаться и любить… Но жизнь сложилась для вас самым неблагоприятным образом, заставляя нарастать неудовлетворенное чувство с болезненной силой. Вот где разгадка того, что вы пришли тогда ко мне, больному, а потом в сад… одним словом, вы обманываете самое себя и обманываете совершенно серьезно.