Именинник - Страница 31

Голос маленькой генеральши дрогнул, и она быстро закрыла свое лицо платком. Другой рукой она бессильно схватилась за грудь, точно хотела удержать рвавшиеся слезы.

— Вот здесь его письма… — бормотала она, путаясь рукой в складках амазонки. — Прочтите. Может быть, это откроет вам глаза на то, что мы, женщины, узнаем слишком поздно.

В руках Анны Ивановны очутилась целая связка смятых писем, по которым она сейчас же узнала сажинский почерк. Да, это были его письма, полные любви и желаний, еще не успевшие остыть от согревавшего их безумного огня. «Моя маленькая фея»… «хорошенький ребенок»… «крошка Зося»… — вот эпитеты, которые зарябили теперь в глазах Анны Ивановны, точно она-читала свой смертный приговор.

— Я верю вам, Софья Сергеевна… и благодарю… — прошептала девушка, возвращая недочитанные письма и напрасно стараясь овладеть собой. — Да… это был сон… страшный сон! Вы меня спасли от последней, непоправимой ошибки.

Генеральша рыдала, закрыв лицо обеими руками и тяжело вздрагивая всем маленьким телом. Потом она начала ломать руки и, бросив хлыст в траву, в ужасе проговорила:

— Я не должна была этого делать… не должна! Все равно, прошлого не воротишь, а зачем я разбила ваше счастье? Он не злой человек и, повидимому, любит вас. Голубчик, позабудьте все, что я говорила, а эти проклятые письма…

— Софья Сергеевна! Предоставьте это моей совести!

— Нет, нет!.. Это — вычитанная фраза!.. Жизнь полна ошибок, и нужно уметь жертвовать собой! Я не выдержала характера до конца… потом это бегство! Не правда ли, как он возмутительно держал себя сегодня?

В пылу охватившего ее раскаяния, генеральша целовала руки Анны Ивановны и даже сделала попытку опуститься перед ней на колени.

— Вам гадко на меня смотреть? — спрашивала она, опять принимаясь ломать свои руки. — Да… я глупая, гадкая женщина… я позволила увлечь себя этими разговорами! Анненька, забудьте нынешний день, а я уеду отсюда, чтобы не мозолить вам глаз!

— Мы об этом поговорим после, а теперь вам нужно успокоиться… — уговаривала Анна Ивановна, поддерживая грёзовскую генеральшу под руку. — Теперь я ничего не понимаю.

Софья Сергеевна тащилась по дорожке расслабленной походкою, убитая и несчастная: она то подбирала, то роняла свой шлейф, потеряла мокрый от слез платок и время от времени всхлипывала, как это делают капризные дети.

— Конечно, нехорошо, когда девушка делает партию… — рассуждала она, тяжело дыша. — Это возмутительно, как было и со мной. Но ведь еще хуже покупать ласки и поцелуи женщины ценой своей популярности. О, это слишком низко, в тысячу раз хуже того, как продают себя кисейные барышни старикам. А потом этот обман, мелкий и трусливый обман, которому нет названия. Я понимаю, что он в тысячу раз умнее меня. За что же я любила эту голову? Может быть, он лучше меня, но это еще не дает права обманывать глупенькую, доверчивую женщину. А он еще уверял меня и клялся, что так меня любит…

В это время у ворот происходила другая сцена. Пружинкин сидел на скамеечке, приткнутой к калитке, и держал в поводу двух верховых лошадей. Он провожал генеральшу в качестве грума. В приотворенную половинку дверей подъезда выставлялась голова Марфы Петровны.

— Ты это что, голубчик, на старости-то лет в конюха записался? — спрашивала голова из подъезда. — Арапом за генеральшей ездишь?

— Ах, какая вы, право, Марфа Петровна! — оправдывался Пружинкин, вытирая лицо платком. — Как же Софья Сергеевна одни поедут? Подпруга лопнет… лошадь испугается… попросили меня проводить, ну, я и поехал, потому — отчего не проводить, ежели дама просит? Это уж так принято у образованных людей.

— Перестань дурака валять! — сурово оборвала Марфа Петровна и совсем другим тоном прибавила: — А видел, как именинник-то прострелял из саду? Ловко его, надо полагать, твоя-то генеральша приняла!.. Ну, да таковский, у самого в зубах не завязнет; отъестся от семи волков! Бабенку-то жаль, совсем понапрасну только ее окружил! Она хоть и заправская генеральша, прямо сказать, а оно и с генеральшами то же бывает, как с самыми провалющими бабами. Курицу — кормом, а нашу сестру, бабу, словами обманывают.

— Не наше это дело, Марфа Петровна-с!

Прибежавшая впопыхах Агаша предупредила, что генеральша

идет по двору, и хитрая старуха опять спряталась за дверь. Она посмотрела, как Софья Сергеевна, при помощи Пружинкина, легко вскочила в седло, натянула поводья и курц-галопом поскакала вдоль улицы, точно хотела улететь от самой себя. «Нечего сказать, прыткая бабенка», — подумала Марфа Петровна, затворила подъезд и спросила вытянувшуюся Агашу, где барышня.

— Они ушли к себе в комнату и дверь на ключ заперли. Генеральша в саду очень плакали.

— Дура! Тебя кто об этом спрашивает?

Обругав горничную еще раз, старуха поплелась на свою половину. По пути она прислушивалась у дверей в комнату дочери, где было тихо, как в могиле, покачала головой и пошла дальше.

«Лишнее, видно, сболтнуло их-то превосходительство! — думала она, пробираясь по коридорчику. — Оно, конечно, со всяким грех может быть. Ох-хо-хо! Горе душам нашим! Только с холостого человека непокрытому месту-вдове нечего взять: прилетел, как ветер, поиграл и был таков!»

Анна Ивановна слышала, как подходила мать к двери, и даже затаила дыхание, — ей и без того было слишком тяжело… Да… теперь все погибло и навсегда… самое чистое и дорогое чувство разбито… возврата нет. Ей было даже страшно думать о том счастливом обмане, каким она жила час назад. Потом ей начинало казаться, что все это был один сон и что ничего подобного не могло случиться, — ведь она так верила в этого человека, которого выбрало ее сердце. И тут обман — самый худший из всех обманов… В душе девушки проносился быстрый ряд самых ревнивых картин: как он писал свои письма «маленькой фее», как целовал это улыбавшееся, счастливое детское лицо, как говорил свои остроты для одной «крошки Зоси» и как уходил домой, довольный и счастливый дешевой победой.