Именинник - Страница 21

После ужина Прасковья Львовна поехала проводить Анну Ивановну. Она сердилась сегодня весь вечер и жгла одну папиросу за другой.

— Это возмутительно! — ворчала она, усаживаясь в злобинские сани.

— Что возмутительно?..

— Да бабы возмутительны!.. Все раскисли… Вы замечаете, что все они влюблены в этого Павла Васильевича? Уверяю вас… Толстуха Клейнгауз так и покраснеет, как свекла, когда с ней заговорит наш идол… И генеральша тоже… Даже Володина, и та зеленеет еще больше… Ха-ха!..

— Я не замечаю, Прасковья Львовна… Вам просто показалось!..

— Мне?.. Нет, голубчик, стара я стала, чтобы блазнило… Кстати, вы не замечаете, голубчик, что этот плутишка-божок немножко ухаживает за вами?.. Есть грех… гм…

— Перестаньте, Прасковья Львовна!.. Мне совестно…

— Э, матушка, дело самое житейское!.. Отчего это Вертепов не был?.. А те прощелыги хороши: школа-паллиатив… Еще и слово какое мудреное придумали… да.

Этот разговор заставил Анну Ивановну покраснеть, и она была рада, что ночью этого не было видно. Холодный ветер жег ей лицо; по сторонам мигали желтыми точками фонари, в одном месте дорогу загородил целый обоз. Анна Ивановна завезла свою спутницу в городскую больницу, где у Глюкозовых была казенная квартира. Выходя из саней, Прасковья Львовна зевнула и лениво проговорила:

— У меня сегодня от этой школы поясницу так и ломит…

Несмотря на свои резкие выходки, докторша Глюкозова была добрейшая и глубоко честная душа, и Анна Ивановна очень ее любила, как и все другие. Чтобы отогнать от себя впечатление последнего разговора с Прасковьей Львовной, Анна Ивановна всю дорогу думала о новой школе и радовалась за Володину, которая с первого раза оказалась такой хорошей учительницей.

XI

В середине Великого поста у Марфы Петровны были всегда большие хлопоты с рыбой: делалась заготовка на целый год. Осетрина, нельмина, муксуны и судаки засаливались впрок, причем «головня», хвосты и «ребровина» шли «людям». Эту операцию старуха всегда производила собственноручно: кучер рубил мерзлую рыбу, кухарка делала засол, Агаша выдирала икру и клей, а сама Марфа Петровна сортировала отдельные куски, бранилась и тыкала мерзлой рыбой кухарку и Агашу прямо в лицо. Сознание, что она делает настоящее хозяйственное дело, придавало старухе необыкновенную энергию.

— Куда это Пружинкин запропастился? — несколько раз вспоминала Марфа Петровна, останавливаясь в кухне перед громадным столом, заваленным всевозможной рыбой: — он хорошо осетровую икру делал, или тоже вот рыбий клей мне всегда сушил.

— Он теперь у генеральши днюет и ночует… — наушничала вкрадчиво Агаша.

— Самая ему канпания!..

Наиболе трогательный момент наступал тогда, когда кадочки с рыбой устанавливали в погреб и сверху накладывали «гнёт» — чуть крышка искривилась или кадушка дала течь, хоть бросай все. Тронутую «душком» рыбу приходилось «травить прислуге». Нынче, как и всегда, Марфа Петровна свирепствовала в погребе собственноручно и успела обругать раз десять кучера, ставившего кадочки. Когда нужно было класть гнёт, прибежала Агаша и заявила, что пришел Павел Васильевич и спрашивает «самоё».

— В самую пору пришел, именинник… — ворчала Марфа Петровна, отправляясь в горницы:- теперь рыбой от меня воняет на всю улицу. А еще умный человек называется…

Нужно было приодеться, вымыть руки, поправить голову, а кучер там как повернет гнёт на кадушке — вот тебе и соленая рыбка! Гостя приняла Анна Ивановна, а Марфа Петровна велела Агаше подслушивать в дверь, о чем они будут говорить. Этот визит очень польстил старухе, и притом она сейчас же сделала ему соответствующее истолкование: «Ишь, какой любопытный стал до старух, пес… Раньше, небось, лет с восемь и глаз не показывал!» В гостиную она вошла честь-честью, с низким поклоном и разными раскольничьими приговорами.

— Давненько тебя не видать что-то, Павел Васильич!.. — говорила Марфа Петровна, неловко усаживаясь в кресло. — С покойничком-родителем хлеб-соль важивали, а вот ты как будто даже зазнался… Пожалуй, этак уж совсем и на улице не будешь узнавать.

— Виноват, Марфа Петровна…

— И то виноват, а побранить некому. Наслужил ты, Павел Васильич, всю губернию… Губернатор-то, сказывают, злится на тебя!..

— Нет, губернатор не может очень сердиться… — объяснял Сажин с серьезным лицом. — Помните, у моего отца в огороде на грядке стояло чучело, которое он потряхивал за шнурок? Так и наш губернатор: тряхнут его, он и замашет руками, затрясет головой, а сам по себе все-таки ничего не может сделать.

— Ишь ты, востер больно!.. Этакого человека да с чучелой сравнял… Ох, не сносить тебе головы, Павел Васильич!

Анна Ивановна, по раскольничьему этикету, посидела немножко и ушла в свою комнату, как это и следует барышне. Марфа Петровна осталась этим очень довольна и разговорилась с Сажиным очень весело, не стесняясь выражениями.

— А я уж хотела совсем рассердиться на тебя, что забыл старуху, да все как-то некогда!.. — язвила Марфа Петровна, — а ты вот и пришел… Знаешь поговорку: честь завсегда лучше бесчестья. Может, еще вам в земство-то и мы, старухи, понадобимся на какую-нибудь причину.

Сажин старался отшучиваться в том же тоне, но под конец спасовал перед ядовитой старухой и неловко замолчал.

— А я тебе вот что скажу, Павел Васильич, — говорила Марфа Петровна на прощанье:- чего твоя-то Василиса Ивановна смотрит? Земство земством, а первым делом тебя женить надо, чтобы телячью-то бодрость оставил. Все вы на словах-то, как гуси на воде, а настоящего чтобы дела — и нету. Поди, вот, не знаешь, что добрые люди сейчас рыбу впрок солят?